Поэтому я не успею вовремя ничего вывесить к отмечаемому в СНГ Дню Победы. Однако...
В конце мая в Ст.Петербургском издательстве Геликон выходит моя вторая книга под названием Стук в дверь (стихи и рассказы). Вот один из рассказов, вошедших в эту книгу:
Даже в пожилом возрасте Елизавета Климентьевна была очень красивой женщиной. Синеглазая, белокожая, с породистым лицом и стройной фигурой, она притягивала, как магнитом, взгляды посторонних мужчин. Елизавета Климентьевна без стеснения останавливала взгляд на лицах заинтересовавших её людей, как бы испытывая, чего они стỏят: ей было прекрасно известно, какое впечатление призводила она на окружающих.
Первый муж её покончил с собой в возрасте 45 лет по причинам, которые всегда оставались загадкой даже для членов семьи, но злые одесские языки утверждали, что она была слишком красива для того, чтобы жить в замужестве. Похоронив его, она вскорости опять вышла замуж. Второй муж, Леонид Григорьевич, представлял собой идеальный образец мужчины, созданного для выполнения женских прихотей. Это был человек невыдающейся внешности, среднего роста, лысый, с небольшим яйцевидным животиком, мягкими, тёмными, как у телёнка, глазами и доброй растерянно-виноватой улыбкой. Он называл её не иначе как Лизанькой. Она называла его по имени-отчеству. Он боготворил свою Лизаньку, и она благосклонно принимала выражения его восхищения.
Война застала их в Москве. Леонид Григорьевич работал мелким чиновником в Наркомфине (беспартийный статус препятствовал его продвижению по службе, но Леонида Григорьевича это вполне устраивало). Жили они под Москвой, в Чухлинке, в одной из уродливых кирпичных трёхэтажек, которые, как грибы, выросли перед войной рядом с жедезнодорожными путями. Отсюда он каждый день добирался электричкой в город на службу и возвращался домой затемно, держа в руках авоську с отоваренными в министерстве продуктами. Елизавета Климентьевна работала два раза в неделю в артели по изготовлению ковров, процветавшей при союзе инвалидов войны. Так называемые ковры "набивались" масляными красками на обычные армейские одеяла, и артель реализовала их через местный военторг.
Оба сына Елизаветы Климентьевны от первого брака были в действующей армии. Старший, Филипп, командовал сапёрной ротой где-то на Ленинградском фронте, и из блокадного Ленинграда от него не приходило никаких писем. Младший, Георгий, служил в интендантской части армии на центральном участке фронта. Ему удавалось время от времени выбираться в Москву, и тогда он привозил матери редкие “трофейные подарки”: консервы, американскую тушёнку, масло и шоколад.
Наконец, в начале января 1944-го, за несколько дней до прорыва Ленинградской блокады пришла весточка от Филиппа. Оказалось, его, раненого и опухшего от голода, вывезли Дорогой Жизни в госпиталь на Большую Землю, и в феврале должны были перевезти в один из Московских госпиталей для выздоравливающих.
Так вот получилось, что мартовским вечером 1944-го в чухлинской квартирке Елизаветы Климентьевны с затемнёнными в целях светомаскировки окнами встретились два её сына: Филя - старший лейтенант на костылях, истощавший до того, что форма висела на нём, как на вешалке, и Жоржик - весёлый, молодой красавец, пахнущий одеколоном, в новой, с иголочки, форме майора со скрипящими ремнями портупеи и, как всегда, слегка под шофе.
Необычность этой встречи усугублялась тем, что в этот раз с Жоржиком прибыла в Москву его "фронтовая подруга" Лёля, высокая грудастая девица, коротко стриженая, с кокетливым, как бы приклееным навсегда ко лбу, локоном голливудского образца.
К тому моменту, когда Филипп приковылял на костылях в комнату, где был накрыт стол, Лёля успела уже снять военную форму и сидела рядом с Жоржиком в совсем не зимнем платьице с короткими рукавами, оторочками, оборочками и рюшиками.
Надо сказать, что оба брата были женаты. Филипп успел в последний момент перед отправлением из Харькова в Ленинград сунуть жену и сына в переполненный беженцами эшелон, направлявшийся в Новосибирск. Семья Георгия - жена Зоя и дочка Светлана - жили на Сахалине - там в начале войны базировалась воинская часть, в которой он служил.
Братья обнялись, Филипп вручил матери принесенную в качестве подарка бутылку "Московской" и неуверенно остановился перед Лёлей. "Мы с вами знакомы?" - не слишком дружелюбно спросил он напрямик. Не давая Лёле сказать ни слова, Жоржик торопливо объяснил: "Это Лёля Комарова, она командирована в Москву вместе со мной по вопросам снабжения фронта. Мы с Лёлей давно знакомы, уже около года."
"Садитесь все за стол, - сказала Елизавета Климентьевна, - Леонид Григорьевич сейчас подаст закуски, а ты, Филя, открой водку и налей всем. Надо поднять тост за встречу".
Налили. Жоржик поднял первый тост: "За нашу победу и за Того, Кто ведёт нас к победе!"
Потом Леонид Григорьевич предложил выпить за встречу, и за то, чтобы все вернулись домой живыми и здоровыми.
Наконец с рюмкой в руках поднялся Филипп. От слабости и от выпитой водки его качало. Он смотрел прямо перед собой, стараясь не упасть и не отводя взгляда от лица брата.
"А я предлагаю выпить за наши семьи, за наших жен, Жорик, давай выпьем за Зою и за Светика, за них мы и воюем, а не за сладкое штабное мясо!" - произнёс он и протянул рюмку в сторону брата, чтобы чокнуться. На несколько мгновений за столом воцарилась тишина.
Жоржик побледнел, поставил свою рюмку на стол, встал со стула и с металлическими интонациями в голосе негромко, но твёрдо произнёс: "Филя, ты пьян, как извозчик. Пойди проспись."
"Ты что, отказываешься выпить за наши семьи? Может у тебя больше нет ни жены, ни дочки? Вот "это", - Филипп сделал небрежный жест в сторону Лёли, - у тебя теперь вместо семьи!?..."
Никто не успел пошевелиться. Жоржик выбросил руку вперёд - звонкая пощёчина заставила Филиппа выронить на стол рюмку с водкой, и от неожиданности он упал на свой стул. Мгновенно покрывшийся красными пятнами, Филя наощупь расстегнул кобуру и поднял на уровень глаз тяжёлый армейский пистолет. Пистолет водило из стороны в сторону. Женщины и Леонид Григорьевич сидели неподвижно, не в силах поверить в происходящее. "Ты кого, штабная крыса, по морде бьёшь? Родного брата? Из-за этой стервы!?" - пьяно промычал Филипп.
Молниеносным движением Жоржик выхватил из кабуры блестящий трофейный Вальтер: "Если ты, гад, сейчас же не извинишься перед Лёлей, я тебя отправлю обратно в госпиталь, чтоб тебя долечили до кондиции!"
Елизавета Климентьевна резко встала, подошла к Филиппу и властным жестом протянула к нему руку: "Филя, сейчас же отдай мне твою пукалку!" Как под гипнозом, старший сын вручил ей пистолет. После этого она размахнулась широко, не по-женски, и влепила ему пощёчину по второй щеке, потом повернулась к Жоржику и, глядя ему прямо в глаза, не говоря ни слова, протянула руку. Неуверенно Жоржик отдал ей пистолет, и тут же ещё более веская оплеуха усадила его на место. "Сидите, щенки, и пусть будет тихо! - голос матери гремел в тишине квартирки - у себя в казарме можете перестрелять кого хотите. Здесь - вы в моём доме! И в этом доме я говорю, кому здесь быть, а кому нет, ты слышишь меня, Филя!?" Филипп молча кивнул. "А ты, Жорик, мог бы быть и поумнее, не стану тебе говорить, как себя вести, но пока что ты ведёшь себя, как сукин сын!" Жоржик, бледный, как лист бумаги, сидел неподвижно, не произнося ни звука.
"Вы, Лёля, - продолжала Елизавета Климентьевна, - не обращайте ни малейшего внимания на этих двух дураков. Они получили по морде за дело. Но это никаким образом вас не касается. Вы здесь у меня в гостях, и никто не посмеет вас оскорблять у меня в доме."
Лёля, утирая с лица слёзы, поднялась с места, подошла к старухе, неловко обняла её и выбежала в туалет.
"Давайте, Леонид Григорьевич, несите картошку и тушёнку к столу, - продолжала командовать Елизавета Климентьевна, - надо поесть всем, а то водка с мочой этим идиотам в голову бьёт."
"Несу, Лизанька", - преданно пропел Леонид Григорьевич и с облегчением скрылся на кухоньке.
"Жорик, пойди помоги Леониду Григорьевичу", - сказала она. "Хорошо, мама", - сказал тот и тоже вышел на кухню.
Она села рядом с Филиппом, погладила его по руке, и спросила: "Очень болит рана?"
"Нет, ничего, терпимо", - угрюмо ответил сын.
"Приляг на тахту, отдохни немного", - сказала она.
"Ладно, только разбуди меня через полчаса, если я засну".
Он улёгся поудобнее, стараясь не нагружать раненую ногу, и через минуту, открыв щербатый от блокадной голодухи рот, захрапел.
Она стояла над ним и, не отрываясь, глядела на его осунувшееся, постаревшее лицо.
