ностальгируюПервый рождественский сезон в Америке, год 1978-ой. Папа и мама отправляются пройтись вечером – как всегда, по улице Geary от 28-й авеню до тринадцатой и обратно, под ручку. Никто кроме русских здесь не ходит под ручку. Моросит редкий дождик, но родители упорно следуют своим ежевечерним маршрутом. Наших людей непогодой не напугаешь!
Внезапно веред ними появляется неизвестно откуда взявшийся прилично одетый человек среднего возраста и начинает что-то горячо излагать по-английски. С этим иностранным языком у родителей пока временные трудности, и вообще всем известно, что никогда не следует останавливаться на улицах для разговоров с незнакомцами, об этом специально предупреждали на беседах в Джуйке. Поэтому папа с суровым видом делает человеку эдакий знак ручкой, дескать, посторонитесь пожалуйста, мы должны идти по своим делам. Но незнакомец не отходит, он продолжает повторять одно и то же, и при этом протягивает папе зелёный банкнот. Папа со знанием дела говорит маме:
– Ему, наверное, нужно разменять деньги.
Мама, которая старательно вслушивается в то, что говорит незнакомец, говорит:
– Нет, Филя, он повторяет "Christmas", это у них значит Рождество. Я думаю, он предлагает тебе деньги.
– Yessss! Christmas! Merry Christmas to you! – радостно восклицает человек и делает попытку всунуть купюру папе в руку, – This is a gift. For the two of you!
– Но мы даже не христиане, – пытается возражать папа, – мы евреи. Jews. We are Jews! – с трудом произносит он первую выученную им в Джуйке фразу.
– It’s all right. Doesn’t matter! Merry Christmas to you in America! – человек засовывает двадцатидолларовую бумажку в руку отцу, одаривает маму сиянием 64-зубой улыбки и исчезает.
– Тэнкъю, – кричит ему вслед мама.
– Я ничего не понимаю, – говорит папа, – он дал нам двадцать долларов просто так, ни за что, ни про что!
– Наверное мы ему чем-то понравились. В этой стране людям денег девать некуда.
– Фантастика какая-то, – неуверенно улыбается папа, берёт маму покрепче под руку, и они топают дальше.
Через год перед Рождеством я забежал после работы навестить родителей в их маленькой квартирке в Ричмонде. Папа был уже одет и торопил маму:
– Надя, давай скорей, мы опаздываем!
– Куда это вы собрались, – поинтересовался я.
– Папа хочет идти туда, на тот же угол, где нам дали двадцать долларов. Он думает, ему каждый год будут давать по двадцатке.
– А что ты думаешь, – сказал папа, – если у людей такой обычай, почему нужно отказываться?...
Он водил маму на тот перекрёсток ещё два сезона. Потом она сумела убедить упрямца, что выдач больше не будет. Всё равно отец рассказывал всем новоприехавшим, какие странные порядки в этой Америке. Это была одна из его любимых историй. "Я не обманываю, – говорил он, – кроме шуток, выходите гулять на Geary каждый вечер, кто-нибудь и вам даст двадцать долларов".
Потом мама умерла, и папа остался один. Он не любил готовить и обычно ходил обедать куда-нибудь в китайский ресторан. В китайском общепите его хорошо знали. Заказывая еду и стопку водки, он всегда сообщал официанту, чтобы тот не забыл принести ему хлеба к супу. Чёрного хлеба. Блэк бред, – со значением говорил папа и подымал указательный палец в знак того, что это самая важная часть заказа. Сперва китайцы недоумевали и пытались объяснять, что у них едят рис вместо хлеба.
– Нет! – говорил папа, – самое главное в еде – хлеб. Bread. I want bread. I eat bread.
Потом китайцы привыкли и, как только отец появлялся в дверях, из ресторана посылали кого-нибудь за хлебом в угловую лавку, и никаких недоразумений между высокими договаривающимися сторонами больше не возникало. Китайцы так и звали его: русский, который ест чёрный хлеб. Отец провёл больше двух лет в блокадном Ленинграде, оставил там свои зубы. Зато он знал толк в еде.
Как давно всё это было...
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →