ПЕРЕВОДЫ ТРЁХ СТИХОВ УОЛЛЕСА СТИВЕНСА

ИМПЕРАТОР МОРОЖЕНОГО

Зови к нам крутильщика крупных сигар,
Того, мускулистого. Дай ему взбить
В кухонных кастрюлях эротик навар,
Чтоб девок ленивую страсть утолить
В привычных обновах. Пусть мальчики им
Букеты в газетках несут, как калым.
Да будет достоин кончины любимой
Один лишь король – Император Айскрима.

Достань из комода, где сделки лежат,
Без пуговиц старый потёртый халат,
На нём она вышила фалды когда-то,
Прикрой её всю, чтоб не видели даты.
Следи, чтоб наружу не вылезли ноги –
Она холодна и недвижна в итоге.
Пусть лампочка светит не прямо, а мимо.
Он весь для неё – Император Айскрима.

The Emperor of Ice-Cream
by Wallace Stevens

Call the roller of big cigars,
The muscular one, and bid him whip
In kitchen cups concupiscent curds.
Let the wenches dawdle in such dress
As they are used to wear, and let the boys
Bring flowers in last month's newspapers.
Let be be finale of seem.
The only emperor is the emperor of ice-cream.

Take from the dresser of deal,
Lacking the three glass knobs, that sheet
On which she embroidered fantails once
And spread it so as to cover her face.
If her horny feet protrude, they come
To show how cold she is, and dumb.
Let the lamp affix its beam.
The only emperor is the emperor of ice-cream.

СТАРОЙ ВЫСОКОМОРАЛЬНОЙ ХРИСТИАНКЕ

Поэзия, мадам, есть высшая из выдумок.
Возьмите все моральные законы и изготовьте ось,
А из оси – обетованны небеса для Духа.
Теперь давайте совесть превратим в триумф –
Так цитры нежные ждут сладострастно гимнов.
Согласны в принципе? Всё ясно. Но возьмите
И противоположный им закон, постройте портик
И спроектируйте с него комедию для масок, туда,
Подальше за круги планет. Сей бестиарий
Не будет отделён надгробьем от греха, но вознесётся,
И тоже будет превращён в триумф, под завыванье
Гнусных саксофонов. И так, триумф к триумфу,
Мы вновь придём, мадам, к началу спора.
Теперь попробуйте представить средь планет
Толпу откормленных адептов самоистязанья;
Они пройдут парадом, шлёпая по барабанам пуз,
Горды собой и сублимированной новью,
С забавным эдаким тук-тук и тук-тук-тук,
По-честному стараясь выбить из себя
Рёв праздника любви, мадам, любви планетных сфер.
От этого могли б и вдовы содрогнуться. Фиктивные фигуры
Подмигивают самопроизвольно, особенно при содроганье вдов.

The High-Toned Old Christian Woman
by Wallace Stevens

Poetry is the supreme fiction, madame.
Take the moral law and make a nave of it
And from the nave build haunted heaven. Thus,
The conscience is converted into palms,
Like windy citherns hankering for hymns.
We agree in principle. That's clear. But take
The opposing law and make a peristyle,
And from the peristyle project a masque
Beyond the planets. Thus, our bawdiness,
Unpurged by epitaph, indulged at last,
Is equally converted into palms,
Squiggling like saxophones. And palm for palm,
Madame, we are where we began. Allow,
Therefore, that in the planetary scene
Your disaffected flagellants, well-stuffed,
Smacking their muzzy bellies in parade,
Proud of such novelties of the sublime,
Such tink and tank and tunk-a-tunk-tunk,
May, merely may, madame, whip from themselves
A jovial hullabaloo among the spheres.
This will make widows wince. But fictive things
Wink as they will. Wink most when widows wince.

ДОМ УТИХ, УСПОКОИЛСЯ МИР

Дом утих, успокоился мир.
          Читатель стал книгой, и летняя ночь

Стала чуткой душой этой книги.
          Дом утих, успокоился мир.

Слова звучали, словно не было книги,
          Только читатель над белой страницей,

Склонялся всё ниже, в желании стать
          Учёным, кому книги несут откровенье,

Для кого летняя ночь – совершенство мышления.
          Дом утих, ибо так было нужно.

Тишина была частью замысла, частью ума,
          Паролем для доступа к белой странице.

Мир затих. Правда – в мире покоя,
          Где кроме тишины ничего не бывает, –

Она сама есть покой, и лето, и ночь,
          Сама и читатель, склонившийся ночью над книгой.

The House Was Quiet and the World Was Calm
by Wallace Stevens

The house was quiet and the world was calm.
          The reader became the book; and summer night

Was like the conscious being of the book.
          The house was quiet and the world was calm.

The words were spoken as if there was no book,
          Except that the reader leaned above the page,

Wanted to lean, wanted much most to be
          The scholar to whom his book is true, to whom

The summer night is like a perfection of thought.
          The house was quiet because it had to be.

The quiet was part of the meaning, part of the mind:
          The access of perfection to the page.

The world was calm. The truth in a calm world,
          In which there is no other meaning, itself

Is calm, itself is summer and night, itself
          Is the reader leaning late and reading there.