art_of_arts

 
часть II.   ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ РОБИН

"Когда повозка взобралась на холмы со стороны Монтерея, сквозь кроны сосен и клочья тумана мы увидели внизу залив Кармела и поняли, что, сами того не зная, пришли к неизбежно предназначенному для нас месту", - писал Джефферс.

У Робина не было детских друзей. Папа Джефферс, преподававший теологию в семинарии, и мама, церковная органистка, не поощряли знакомств сына с другими детьми. Когда ему исполнилось 10 лет, Робин был отправлен для обучения в Швейцарию. Он сменил несколько школ в Цюрихе, Лейпциге и Женеве, выучился свободно говорить на немецком, французском, освоил латынь (древнегреческому его с пятилетнего возраста учил отец) и вернулся в Америку хорошо образованным, одиноким и совершенно неприспособленным к жизни подростком. Семья перебралась в Калифорнию, когда Робину было 16. Он поступил в Occidental College, к восемнадцати годам с успехом закончил его и немедленно отправился заниматься единственным делом, которое ему давалось, – учиться литературе в Университете Южной Калифорнии.

Здесь он встретил судьбу. Её звали Уна Кастер. Робин был высоким парнем, более шести футов ростом – расторопен, молчалив, худ и чёрен. Она – вёрткая огненно-рыжая ирландка не выше пяти футов. Любовь вспыхнула, как степной пожар, но... Уна была обручена с молодым преуспевающим лос-анджелесским адвокатом. В те годы такой социальный расклад не оставлял молодому Робину слишком много шансов. Уна вышла замуж, а Робин немедленно уехал в Швейцарию лечить обиды на человечество с помощью изучения философии. Он также брал курсы староанглийского языка, французской литературы, поэзии Данте, испанской романтической комедии и истории Римской империи. Заглотав бездну книжной премудрости, двадцатилетний социопат вернулся домой в Калифорнию. Не зная, чем бы ещё себя занять, поступил на медицинский факультет, потом бросил медицину и поступил в вашингтонский университет учить лесоводство. Так, вероятно, и бродил бы Робин из одного кампуса в другой в поисках бальзама от одиночества, но... у случая изощрённое чувство юмора.

Они встретились снова, Уна и Робин. В этот раз он не оставил у неё сомнений в намёках судьбы. Уна заявила мужу, что хочет развода. Тот дал ей год на размышление – иди, мол, поживи одна в Европе, и если через год всё ещё будешь влюблена в Джефферса, я дам тебе развод. На деле всё устроилось гораздо быстрее. В отсутствие Уны её супруг встретил другую даму, не упустившую своего шанса... в общем, адвокат дал согласие на развод. По тем временам это был скандал, заслуживший особую публикацию в Лос-Анджелес Таймс.

В 1919-ом Робин купил участок земли – пять акров пустыря на каменистом холме, с которого открывался вид на залив и Пойнт-Лобос, и начал строить дом под названием Tor House (снимок внизу сделан с верхней площадки Башни Коршуна)


Тор – от староанглийского torr – означает высокий каменистый холм, или грубо окатанную здоровенную булыгу. На участке совсем не было деревьев. За время жизни Робин собственноручно посадит здесь более двух тысяч деревьев – сосен, сикамор, красных деревьев. Но это потом. А сперва нужно было строить жильё. Робин не имел никаких практических навыков. Он нанял мастеров-строителей, и те построили ему одноэтажную прямоугольную каменную клетушку с дверью и четырьмя окнами. Строили из гранитных глыб, которых было более чем достаточно внизу под обрывом, на берегу залива. А Робин опять учился. В этот раз – работе с камнем. Постепенно это стало его страстью, одним из хобби, которым он увлекался потом до самой смерти. Он очень быстро освоил технику обработки камня, научился вести каменную кладку. Робин сам полностью перестроил свою избушку, расширив её, надстроил второй этаж и стал строить смежные сооружения. Работал в одиночку.

Я прошёл несколько раз от дома к океану и обратно, пытаясь представить себе, как ему удавалось одному затаскивать снизу огромные куски гранита: некоторые из них должны были весить до полутораста киллограммов.

Одна из причин, по которой Уна полюбила Робина заключалась в том, что он напоминал ей любимого ирландского поэта: её кумиром был William Butler Yeats (не помню, говорил ли я вам о том, что женщины – странные люди). Так вот, у Йейтса была башня. Нет, не просто стихотворение под этим названием, но всамделишная башня, и Уна сказала Робину, что он должен построить свою башню, чтобы быть настоящим поэтом. Робин посмотрел на любимую с выражением невыносимой радости, которая приходит к мужчинам в момент познания истины, и взялся за строительство башни. Высотой 40 футов. В одиночку, естественно.


Наверху башни Робин вставил в кладку мраморную плиту, заказанную им специально для этой цели, с надписью на латыни: "Я, Башня Коршуна, построена его руками" – и дата. Интересно, заметит ли кто-нибудь ошибку в этой надписи?


Непостижимо, как удалось Робину затащить наверх гигантские булыги, использованные в кладке. Фотографии сохранили леса, которые он построил для подачи наверх материалов, с блоками и прочими ухищрениями. Всё равно, я представляю, как четыре года подряд он подымался с утра и отправлялся таскать свои камни, потому что так сказала жена, и замираю в смятенье, ибо если кто сомневается в существовании любви, – вот это она и есть.


Постепенно Tor House приобретал все черты жилого дома. Правда, в течение 30 лет Джефферсы жили здесь – и вырастили двух сыновей – без электричества и горячей воды, потому что так хотел Робин. Кроме каминов, никакого другого отопления в доме тоже не было. Тем не менее, Гарт и Доннан выросли здоровыми, красивыми парнями. Потом у одного из них будет четверо, а у второго – семеро собственных детей. Вот фотография Робина с Гартом, когда тому было 10 лет.


Во дворе перед окнами гостиной лежат несколько больших кусков гранита. Под ними похоронены принадлежавшие Джефферсам собаки, начиная с самого первого пса, которого они привезли с собой в Кармел.


Я перевёл стихотворение Робина, написанное от лица этого английского бульдога:

МОГИЛА ДОМАШНЕГО ПСА
(Хэйг, английский бульдог)

Я немного поменял свои привычки;
Теперь мне уже не бегать с тобой вдоль берега вечерами,
Разве что во сне; и если ты вздремнёшь ненадолго,
То найдёшь меня там же.

Так что оставь пока у входа следы собачьих лап,
Где я чесался, заходя и выходя из дому,
Как только ты откроешь дверь. И не забудь оставить
Следы от миски для воды на кухонном полу.

Я не могу прилечь с тобою, как бывало,
На тёплом камне у огня.
И у твоей кровати больше не могу.
Теперь все ночи я здесь лежу один.

Но доброта хозяйской мысли нашла мне место в шести коротких футах
Снаружи за твоим окном, где отблески каминного огня играют иногда,
Ты сам садишься с книгой у окна – боюсь, ты слишком часто грустен
Из-за меня, и каждый вечер свет лампы ложится там, где раньше я лежал.

Вы двое, мужчина с женщиной, живёте очень долго,
Непостижимо думать, что когда-то даже вы умрёте,
Маленький пёс устал бы жить так долго, как люди.
Я надеюсь, когда и вы уляжетесь под землю,

Как я лежу теперь, то ваши жизни вам покажутся
Прекрасными и полными веселья, какой была моя собачья жизнь.
Нет дорогие, наверное, на это нет надежд:
За вами не ухаживали так, как вы ухаживали здесь за мной.

Вы никогда не знали бурной неразделённой преданности,
Подобной той, что сами дали мне.
Ваш мозг наверное чрезмерно занят, слишком многогранен,
Но для меня вы были сущим чудом.

Вы не хозяева мне были, а друзья, и я был вашим другом.
Я вас любил, и вы меня любили. Глубокая любовь не исчезает
До самого конца, и дальше, за пределом. Здесь мой конец.
Но я не одинок. И мне не страшно. Я, как прежде, ваш.

Ниже – гостиная, с роялем, на котором играла Уна. Правда, среди гостей дома бывали Чарли Чаплин и Джордж Гершвин, так что не только пальцы жены поэта касались этих клавиш, и я с наслаждением, медленно провёл рукой по клавиатуре.


На стене – портрет любимой внучки Робина. Рыжую разбойницу в честь бабки тоже назвали Уной.

ВНУЧКА

А вот портрет моей двухлетней внучки Уны.
Молодец художник, достиг разительного сходства.
Здесь нет ни модернистских ухищрений,
Ни бессмысленных добавок, которые художники привносят от себя.
Всё просто и правдиво. Она стоит в прогалине между деревьев, а за ней
Голубизна недвижной водной глади. Она тогда была такой –
Случайно найденный цветок в руке, в огромных голубых глазах
Вопрос и восхищенье.
Теперь ей пять, и думаю, она себя нашла –
Не спрашивает больше ни о чём, зато командует.
Одновременно сладкое и грозное дитя, с копною огненных волос,
Запал, всегда готовый к взрыву. Когда ей будет восемнадцать,
Меня не будет. Я надеюсь, что она найдёт свою среду –
Смех и агрессию, и что в спокойные минуты она откроет красоту вещей –
сверхчеловеческих и сверхреальных, без которых жизнь – одна потеря.
Я надеюсь, она найдёт себе могучую защиту
И мужчину, который бы умел прикрыть её от бед.

Странно думать, что сегодня эта девочка – старуха, преподающая рисование в одной из школ Кармела.

Уголок Уны, жены поэта. Здесь она занималась своими делами. Над крохотным секретером – её любимые фотографии, включая портрет Йейтса и фото его башни.


"Tor House is a poem-like masterpiece. It may express more direct intelligence per square inch than any other house in America" – Stewart Brand, How Buildings Learn.

В доме повсюду попадаются на глаза вырезанные Робином на камне, на деревянных панелях и даже на мебели любимые изречения поэта


В переводе с французского это означает приблизительно: “Живи хорошо, и пусть они себе болтают”. Французское изречение пришлось мне очень по душе. А это на старо-английском:

Сражайтесь, мои друзья,
Сказал сэр Эндрю Бартон,
Я ранен, но
Ещё не кончен.
Я полежу здесь,
Кровоточа понемногу,
А после встану
И продолжим битву.

Так выглядит столовая, расположенная на месте первоначально построенной клетушки. На стене над окном под ружьями висит ещё один предмет, который Робин называл в шутку “рогом морского единорога“. Интересно, знает ли кто-нибудь из читателей, что это такое?


У наружной двери, ведущей из столовой во двор, Робин высек на камне дату 11 января 1928 года и имя – Харди. Он не был лично знаком с Томасом Харди, но читал и высоко ценил его книги, поэтому, когда пришло известие о смерти Томаса Харди, Джефферс высек на граните у двери имя писателя – в память о собрате... Трудно представить, чтобы кто-нибудь из ныне живущих литераторов сделал нечто подобное, не правда ли? Другие времена, другие люди...


Робин обычно работал на втором этаже дома, в своём кабинете. Здесь он написал большую часть своих стихов. Вот его стол, кресло и ящик с очками, записными книжками, прокуренными трубками и прочими необходимыми поэтам вещами:


Эти предметы были недавно перенесены из кабинета на первый этаж башни, поскольку второй этаж дома небезопасен в смысле землетрясений.

Башню свою Джефферс назвал The Hawk Tower – Башня Коршуна. Робин питал глубокое уважение к этой хищной птице, написал много стихотворений о коршуне. При строительстве башни ему пришло в голову выполнить в виде коршуна сток воды с верхней площадки башни


Здесь придётся снизить пафос повествования и по-честному рассказать об ужасно неприличном происшествии, приключившемся со мной во время осмотра Башни Коршуна. Когда Джефферс строил свою башню, его сыновьям было по 10 лет, и он решил сделать им подарок: встроенный в башню потайной ход с лестницей, по которому мальчики могли бы, незаметно для окружающих, подниматься с первого этажа башни на второй (всего там четыре этажа). Человеку, входящему в здание, трудно заметить потайной ход, расположенный сразу справа у входа –тёмная узкая щель высотой в человеческий рост занимает по ширине не более 40 сантиметров (это у входа). Естественно, Кальмейер не мог отказать себе в удовольствии пройти по потайному ходу.

– Нет, нет, – сказала женщина-гид, – правым плечом вперёд не выйдет, вы там застрянете. Здесь надо двигаться левым плечом вперёд, потому что лестница вьётся по часовой стрелке.

И я полез. Стены из грубо отёсаного гранита сомкнулись вокруг меня. Ступеньки были очень высокими, не менее полуметра в высоту, и я с трудом ухитрялся находить пространство, необходимое для следующего шага. Было темно, лишь сверху попадало немного рассеянного света, но не достаточно, чтобы правильно рассчитать следующее движение. Короче... я кое-как поднялся на несколько ступенек, добрался до обещанного поворота и тут почувствовал, что застрял. Застрял между гранитными блоками, которые сжали меня со всех сторон, царапая лицо и руки. Назад ходу не было. Нужно было двигаться вперёд, но для этого необходимо было поднять левую ногу и поставить её на следующую ступеньку, для чего мне элементарно не хватало места. Я мог бы попробовать подтянуться, если бы можно было зацепиться рукой за какой-нибудь выступ сверху, но в правой руке у меня была дурацкая фотокамера, а слева я не мог нащупать никакой зацепки.

– Ну, как вы там, – раздался дальний голос гида, – двигаетесь или застряли?
– Вроде застрял. Сейчас подумаю, как можно отсюда выбраться.
– Немедленно вылезай назад! – это был голос жены, и я подумал, какое счастье, что у меня есть человек, который в любой ситуации точно знает, как именно нужно поступать. Зато я теперь знал, как должна себя чувствовать пробка в горлышке винной бутылки.
– Только не вздумайте выковыривать меня отсюда штопором, – крикнул я изо всех сил.

Для начала я решил отдохнуть и хорошенько подумать, благо для этого не нужно было предпринимать никаких действий. Казалось, стены всё плотнее сжимали меня с боков. Бывают ситуации, когда жизнь предоставляет неотвратимые доказательства того, что нам уже не десять лет. И даже не семнадцать. Интересно, как долго я буду здесь философствовать. Наконец я сообразил просунуть камеру через голову из правой руки в левую, а правую задрал вверх в поисках хоть какой-нибудь зацепки. Там был небольшой уступ, я вцепился в этот последний шанс выбраться на свободу и стал подтягивать тушу вверх, не обращая внимание на треск ткани. Наконец мне удалось подтянуться, я нащупал ногой заветную ступеньку и постепенно вышел вон, как говорил поэт.

Увидев меня после этой процедуры, жена ахнула. Оказалось, что в борьбе с каменной темницей пострадали мои штаны: гранит прорвал их спереди – на уровне кармана, где лежали автомобильные ключи, и сзади – на уровне кошелька с документами.

– Я надеюсь, ты взял с собой другие джинсы? – это было первое, что сказала моя любимая. Ей даже в голову не пришло, что у меня могут быть стёрты и какие-то жизненно важные органы.
– Нет не взял, – огрызнулся я, – откуда мне было знать, что я порву проклятые штаны?
– Как можно вообще ездить без смены одежды?
– А я не понимаю, как можно таскать с собой мешок одёжек, когда едешь на три дня, как некоторые здесь.
– Но теперь-то ты понимаешь, кто из нас прав?
– Не важно. Я буду так ходить. Если я кому-нибудь не понравлюсь, им придётся это пережить.
– Мы сейчас поедем обратно в город и купим тебе новые штаны.
– Я больше не стану ходить по магазинам. Одного раза в день вполне достаточно.
– Как ты вообще можешь ходить с дыркой на жопе?
– Я всё могу. Пусть думают, что у меня дизайнерские джинсы.
– С белыми карманами, которые светятся через дыры?
– Это новая мода. Я первый. И вообще, давай теперь ты будешь везде расплачиваться своей кредитной карточкой, чтоб люди думали – вот, мол, приличная женщина со средствами, а таскается с таким оборванцем, наверняка наняла себе альфонса – и все встречные девочки станут мысленно примерять, на что я годен.
– Тебя слишком много, во всех смыслах...

Так я и ходил до конца нашего путешествия в драных штанцах. И ничего плохого со мной не случилось. По-моему вполне богемно, что бы там ни говорили жёны. Прошу прощения за то, что опять отвлёкся от темы.


Закончить рассказ о доме, который построил Робин, нужно было, наверное, фотографией, сделанной в маленькой гостевой спаленке:

КРОВАТЬ У ОКНА

Ещё с тех пор, когда я строил дом,
Я выбрал для себя кровать в той спальне, что внизу, у выходящего на океан окна
Как ложе смерти.
Она готова для меня и ждёт,
Не пользуемая никем, за исключеньем редкого, раз в год, быть может, гостя,
Который вряд ли знает об истинном предназначении кровати.
Я часто думаю об этом,
без страха и желания, скорее – с тем и другим, пожалуй, в равной мере,
так что они, взаимно уничтоживши друг друга, оставляют мне кристалл
незамутнённого, без страсти, любопытства.
Нам предназначено в свой час закончить всё, что предстоит закончить;
тогда возникнет звук, подобный далёкой музыке,
и терпеливый демон, прятавшийся за ширмою прибрежных скал и неба,
ударит в пол клюкой и трижды воззовёт:
"Пора в дорогу, Джефферс".

Демон ударил клюкой через десять дней после 75-го дня рождения поэта. Робинсон Джефферс умер в предназначенной для этого кровати, в одиночестве, 20 января 1962 года. Кармел вряд ли заметил бы его смерть: город был в ажиотаже по поводу открытия турнира по гольфу с участием всех знаменитостей. Но Природа распорядилась по-своему. В тот день случилось нечто чрезвычайно редкое – в Кармеле выпал снег, засыпав приготовленные к турниру поля для гольфа – укрыв саваном отвоёванную городом у Природы землю...

TOR HOUSE
by Robinson Jeffers

Если ты станешь искать это место
после нескольких жизней,
возможно, какие-то из посаженных мною деревьев
будут ещё стоять - тёмнолистые австралийцы
или кипарисы у берега, измочаленные штормами,
но огонь и топор - сущие дьяволы.
Ищи лучше фундамент из окатанных морем гранитных булыг -
мои пальцы обладали искусством, заставлявшим
камень влюбиться в камень, ты найдёшь там останки.
Но если тебе придёт в голову заниматься праздными поисками
после десяти тысяч лет, ищи гранитную горку
и язык изверженной лавы, устремлённый в залив
там, где долина речки Кармел открывается морю -
эти четверо будут всегда, независимо от перемены названий.
Ты узнаешь их по дикой свежести запаха океанского ветра,
даже если океан поднимется выше или уступит земле.
Ты узнаешь место по лагуне в песчаной долине,
из которой родились наши солнце с луной
до того, как полюса поменялись местами, а Орион в декабре
вечерами стали подвешивать в глотке долины,
как светящийся мост.
Приходи утром, пораньше, погляди на белеющих чаек,
совершающих утренний танец над синью воды,
их партнёром будет блеклый месяц - призрак на небе
в свете дня, белей и крупнее любой другой птицы.
Но бессмысленно будет искать здесь мой призрак:
он наверное тёмен и прячется ниже, глубоко в граните,
вместо того, чтобы танцевать на ветру
с сумасшедшими крыльями днём при луне.

В качестве послесловия к этому разделу: я познакомился с руководителями джефферского фонда, подарил фонду свою книгу с переводом его стихов, и меня допустили от души порыться в архиве и библиотеке. Вот что я там, в частности, разыскал:



В антологии были и переводы около полудюжины стихов Джефферса – переводы, сделанные добротно, но иначе, чем я бы сегодня это сделал. Вряд ли профессиональные переводчики ощущали личную близость к тому, что составляло основу жизни и философии Робинсона Джефферса...

Продолжение следует