peacefulА за большой долиной – странный, медленный подъём
Овладевает вдруг равниной.
Поверхность собирается в холмы
И складки, в бесцельные могильные хребты,
В опасные гранитные короны,
Скученных плантаций не видно больше
– их обрезал скальный нож –
И ферм не видно у подножий Сьерры.
Холм за холмом, и вот уже встали вдали
Заснеженные горные хребты
Собравшие весь голубизну неба вокруг белых вершин.
Здесь, на подходах к перевалу, думается путнику,
Должны собраться за тысячелетья
Мужчины с жадными от голода глазами,
С жестокой складкою у рта –
Остатки старых и свирепых горных кланов.
Между булыгами гранита, в мёртвящий час предутренней звезды,
Когда другие звёзды гаснут, они готовили свой рейд в долину,
Чтоб потом вернуться в горы с наживою –
Отражённый белками глаз свет факелов, мелькание рогов –
Потом стояли на вершинах и вниз глядели за гряду
И заходились хриплым лаем смеха при виде пламени
Съедающего город, зернохранилище и крохотные фермы,
Всю чёрную равнину, которую они усеяли рубинами огня и ужасом,
Воспламенившим мёртвых...
Но это всё неправда. Проклятье снято с горных перевалов.
Вершины в мире жили здесь с людьми долин.
Нет в этой почве крови, нет меча,
На ржавом лезвии которого осталась боль резни.
И снизу, и вверху одни и те же люди,
Не знавшие погромов друг от друга.
И те, которые до них здесь жили, питались желудями,
Безвредны, как олени.
Счастливая земля, тебе самой придётся
Где-нибудь искать источник горькой музыки –
Как иначе заключишь ты с будущим контракт,
Направленный против волков, вселившихся в людские души?
Ascent To The Sierras
by Robinson Jeffers
Beyond the great valley an odd instinctive rising
Begins to possess the ground, the flatness gathers
to little humps and
barrows, low aimless ridges,
A sudden violence of rock crowns them. The crowded
orchards end, they
have come to a stone knife;
The farms are finished; the sudden foot of the
slerra. Hill over hill,
snow-ridge beyond mountain gather
The blue air of their height about them.
Here at the foot of the pass
The fierce clans of the mountain you'd think for
thousands of years,
Men with harsh mouths and eyes like the eagles' hunger,
Have gathered among these rocks at the dead hour
Of the morning star and the stars waning
To raid the plain and at moonrise returning driven
Their scared booty to the highlands, the tossing horns
And glazed eyes in the light of torches. The men have
looked back
Standing above these rock-heads to bark laughter
At the burning granaries and the farms and the town
That sow the dark flat land with terrible rubies...
lighting the dead...
It is not true: from this land
The curse was lifted; the highlands have kept peace
with the valleys; no
blood in the sod; there is no old sword
Keeping grim rust, no primal sorrow. The people are
all one people, their
homes never knew harrying;
The tribes before them were acorn-eaters, harmless
as deer. Oh, fortunate
earth; you must find someone
To make you bitter music; how else will you take bonds
of the future,
against the wolf in men's hearts?
ПРИЁМНАЯ МАТЬ ОЛЕНЁНКА
Эта старая женщина всегда сидит на скамье у двери,
Переругиваясь с унылой и бледной дочкой-дурнушкой.
Проходя как-то мимо, гляжу – сидит одна на припёке, с улыбкой.
Oна рассказала, что когда-то жила с первым мужем
На заброшенной ферме в горах, в Гарапатском каньоне
(Теперь там всё пусто, провалилась и крыша,
Но рубленые стены, уцепившись за камни фундамента, целы.
Секвойи вокруг давно уж срубили, но дубы стоят,
Только там ещё более одиноко, чем бывало когда-то).
"Когда я кормила грудью второе дитя,
Муж нашёл на прогалине однодневного оленёнка
И принёс его в дом. Я поднесла оленёнка к груди,
Чтоб не дать ему оголодать – у меня молока на троих.
Ты бы видел, как он сосал, сосунок мокроносый,
И сучил челночками-копытцами по моему животу!
Мне больше нравилось кормить его грудью, чем всех остальных."
Лицо, искажённое старостью, в канавах морщин, как худая дорога
Для торговых кибиток, выражало тоску и упадок –
Отшелушившаяся клетка высохшей кожи,
Которой пора облететь со стареющей брови природы;
Но, вглядевшись, увидел, что весна её жизни была словно трепет артерий
В полнокровных сосудах Земли, и услышал музыку гор.
Fawn's Foster-Mother
by Robinson Jeffers
The old woman sits on a bench before the door and quarrels
With her meagre pale demoralized daughter.
Once when I passed I found her alone, laughing in the sun
And saying that when she was first married
She lived in the old farmhouse up Garapatas Canyon.
(It is empty now, the roof has fallen
But the log walls hang on the stone foundation; the redwoods
Have all been cut down, the oaks are standing;
The place is now more solitary than ever before.)
"When I was nursing my second baby
My husband found a day-old fawn hid in a fern-brake
And brought it; I put its mouth to the breast
Rather than let it starve, I had milk enough for three babies.
Hey how it sucked, the little nuzzler,
Digging its little hoofs like quills into my stomach.
I had more joy from that than from the others."
Her face is deformed with age, furrowed like a bad road
With market-wagons, mean cares and decay.
She is thrown up to the surface of things, a cell of dry skin
Soon to be shed from the earth's old eye-brows,
I see that once in her spring she lived in the streaming arteries,
The stir of the world, the music of the mountain.